Саундтрек к нашим жизням. Ударник всегда прав

[Tyrrenian]

Название: Саундтрек к нашим жизням. Ударник всегда прав.
Авторы: [J] Prokopyan[/J]/  [.Prokopyan.] и Tyrrenian
Рейтинг: NC-17
Жанр: музыкальный ангст. =)
Дисклеймер: Все наше с Prokopyan, никому не отдадим!
Размещение: только с разрешения обоих авторов.
выкладываю концовку и заодно ссыль на СИ, где сие добро лежит в полном объеме)
начало можно прочитать тут и тут продолжение

концовка

Арноха
Весь день я, откровенно скучая, сидел на диване, закутавшись в мягкое теплое одеяло, смотрел телевизор, глотал таблетки, приготовленные Витькой. Ни по одному из каналов за весь день не показали ничего путного. Приходилось довольствоваться посредственными детективными сериалами, в которых с первой минуты знаешь, кто убийца, да новостями, в которых каждый раз показывали одно и то же. Травяной настой, оставленный в термосе, оказался страшной дрянью, но я все-таки выпил его весь: он же старался, готовил.
Слабость вскоре прошла. Не зная, чем заняться, я принялся бродить по комнатам, чувствуя себя немного неуютно в чужом доме. Тут не было ничего от Вити. Совершенно не в его стиле интерьер, куча фотографий на стенах, на полках шкафов в гостиной. Я долго разглядывал эти фото. На одних он был еще совсем ребенком, на других я видел подростка, на третьих – уже его нынешнего. На одном из снимков, висящем прямо над телевизором, был запечатлен Виктор, совершенно не похожий на такого себя, которого я видел каждый день. Весело смеясь, не глядя в камеру, он держал на руках мальчишку лет двух-трех. Ребенок полностью завладел его вниманием, он смотрел на мальчонку необычайно счастливым, любящим взглядом. Как бы мне хотелось, чтобы когда-нибудь таким взглядом он посмотрел на меня…
Я услышал, как повернулся ключ в замочной скважине. Раз, два, три. Тихие шаги по коридору. Я обернулся, услышав, как он входит в комнату. В руках у Зла было два явно тяжелых пакета, набитых продуктами. Я было подошел к нему:
-Я помогу!
Но он так выразительно посмотрел на меня, что я покорно остановился, пошел следом за ним на кухню. Поставив пакеты на стол, Зло заглянул в термос и внимательно посмотрел на меня:
-Выпил или вылил?
-Выпил, - честно ответил я, садясь с ногами на один из стульев.
Я разглядывал его, пока он распаковывал пакеты, складывал их содержимое в ящики и холодильники. Вскоре на столе остался только пакет с картошкой да упаковка куриного филе. Последнюю он отправил размораживаться в микроволновку, а затем сел напротив меня и поинтересовался:
-Как самочувствие?
Я прислушался к своему организму. Чувствовал я себя гораздо лучше, чем вчера, но голова еще слегка болела, я кашлял и сопливил. Понимая, что свое состояние я от Витьки не скрою, я ответил ему честно, перечислив все вышеизложенное.
-Значит, я правильно сделал, что отпросил тебя на неделю от репетиций.
-На неделю?! – я был в шоке. – Да я…
-Молчать, - перегнувшись через стол он приложил палец к моим губам.
От одного этого прикосновения сердце замерло, а ноги стали ватными. Я бы, наверное, упал, если бы стоял в тот момент. Конечно, я умолк, я не сказал ни слова, пока Зло разглагольствовал о том, что я – зараза ходячая, сидячая и немного лежачая, что он не хочет, чтобы я еще кого-нибудь заразил.
-А не боишься, что я тебя заражу? – интересуюсь.
-Зараза к заразе не липнет, - авторитетно заявил он, вставая, начиная чистить картошку.
Не могу не наблюдать за ним. Разглядываю спины, останавливаю взгляд на острых лопатках, изящном изгибе шеи, сильных руках. Меня тянет к нему все сильнее, и я начинаю понимать фанаток, мечтающих хотя бы просто прикоснуться к нему. Осознаю, что мы, кажется, будем ночевать в одной квартире. Это… пугает.
Встаю со стула, отправляюсь в зал. И снова не могу не остановиться перед той фотографией. Он на ней такой… счастливый. Почему я не вижу его таким. Немного завидую этому ребенку у него на руках, его родителям, видевшим его другим, Ворону, который живет рядом с ним уже давно, знает о нем куда больше, чем я.
Я вообще ничего о нем не знаю. Я не знаю, кто его родители, кто этот ребенок с фотографии. Я не знаю, есть ли у него друзья вне группы, была ли у него девушка, чтобы всерьез, а не эти «случайные связи». Не знаю, чем он увлекается, кроме классики, джаза и проведения бурных ночей. Я не знаю, какие художники ему нравятся, курил ли он когда-нибудь, хорошо ли играет в карты, умеет ли играть в маджонг. Господи, мы работаем в группе не первый год, а я ничего не знаю о нем! Почему я только сейчас заметил это?
Слышу, как он заходит. Подходит ко мне, останавливается в паре шагов, глядя на фотографию. Спрашиваю, указывая на мальчишку:
-Кто это?
Тяжелый вздох. Оборачиваюсь. Он удивительно печален в этот момент, в глазах – множество невыплаканных слез и боль. Облизывает губы, садиться на диван. Я сажусь рядом, снова закутываясь в одеяло, набрасывая теплую ткань ему на колени.
-Сын, - ответ тихий, на выдохе.
Кажется, он плачет. Тихо, без всхлипов и рыданий, как положено мужчинам. Но я-то знаю, как порой хочется рыдать у кого-то на плече, в голос, со всхлипами и причитаниями, и чтобы кто-то гладил тебя по голове, говорил утешающие слова, бессмысленные, но от того не менее важные.
Сын. У него, оказывается, есть сын. Отец-одиночка? Или сын живет с матерью, которая не дает им встречаться? Мне ужасно интересно, но я знаю, что он не ответит на мои вопросы. Ему больно говорить об этом.
В неожиданном порыве обнимаю его за плечи, притягиваю к себе, ложась на диван, заставляя его лечь рядом, положив голову мне на плечо. Он холодный. Закутываю его в одеяло. Я не ожидаю от него никаких откровений, но он вдруг начинает говорить, сбивчиво, словно в бреду, но прекрасно осознавая, что делает:
-Мотоцикл… авария… он… он жив, правда… но кома и… надежды… нет, она есть, но… так страшно… уже три года… и ничего… он в Швейцарии… сейчас… где только не был… никто не может помочь и… а вдруг? – его трясет, я прижимаю его к себе, пытаясь обдумать сказанное, а он продолжает говорить. – Позавчера опять… они говорят: «Смиритесь»… Да разве же тут… Но… Они говорят, что надежды… что он почти как…растение… - я слышу звук, похожий на всхлип, чувствую, что, кажется, и сам заплачу сейчас. – А если… завтра… скоро… Я боюсь, Ар… я, правда, очень…
Он умолкает. Обеспокоенно смотрю на него. На кухне, слышу, кипит вода на плите. Надо вставать, но так не хочется оставлять его одного.
Все-таки встаю. Он не смотрит на меня, лежит, уткнувшись лицом в подушку, дрожа. Иду на кухню, оставив его одного. Думаю, что так надо, говорю себе это, но понимаю, что должен быть рядом с ним. Выключаю плиту, возвращаюсь.
А он уже спит…

Зло
Черт. Зачем я рассказал ему о Витале? Зачем он спросил? Я лежал, уткнувшись носом в подушку, и делал вид, что сплю. Слезы, позорные слезы. Арни опять умудрился сорвать с меня маску, заставить чувствовать.
Три года я пахал как проклятый, чтобы оплачивать лечение сына в самой лучшей клинике мира, три года забывался ночами с неизвестными мне бабами, а порой и мужиками… И все эти три года рядом был несносный, холодный, замкнутый в самом себе Арнольд. В детстве его наверняка дразнили Шварцнегером, но… Но для меня он как-то легко и неуловимо стал единственным. Я бесился, огрызался, нарочно злил его. Только для того, чтобы лишний раз прикоснуться, почувствовать биение чужого сердца под рукой. Иногда я думал, что Арноха мог быть тем уродом, сбившим моего сына, но тут же одергивал себя: да, он часто скрывает свои эмоции, да, он любит гонять, но ни разу не делал этого на людных улицах, ни разу не нарушил правил. А еще ударник писал стихи. В них слова вызывали легкую дрожь, бегущую по позвоночнику то вверх, то вниз, заставляли чувствовать и переживать, открывали новые горизонты и стирали былое.
Кровать с тихим скрипом просела под тяжестью чужого тела, а чьи-то губы запечатлели на моем виске поцелуй. Глупый, я не мог любить его, иначе у меня не осталось бы сил ждать и верить, что когда-нибудь я взгляну в глаза собственного сына. Он – это единственное, что осталось у меня дорого на земле.
Арнольд молча поглаживал меня по спине, перебирал в пальцах прядки моих волос, а потом, прижавшись теснее, рухнул в тяжелый сон больного человека. И тогда настала моя очередь гладить ударника по голове, ворошить белокурые прядки и вспоминать. вспоминать, как три года назад я точно так же возился с Виталей, дергаясь даже от малейшего признака кашля, впихивая в ребенка чуть ли не силой невкусные лекарства. Особенно жаркие баталии у нас разгорались из-за лука с медом. Гадость несусветная, но нет ничего лучше от кашля. И чтобы уболтать сына, я ел одну ложку сам, а потом, передергиваясь и морщась внутри, протягивал вторую ему.
А еще мы на спор пили молоко с содой. И устраивали маленькие соревнования за аскорбинки. Уже ночью я брал в руки гитару и пел для Витали колыбельные личного сочинения. Там не было розовых единорогов, слонят, скачущих по радугам и прекрасных принцесс. Нет, то были рифмованные легенды о звездах и созвездиях, о героях Древней Греции и Киевской Руси, подслушанные или прочитанные на просторах Интернета легенды… А Виталя слушал и хватался за мои руки своими маленькими пальчиками, мешая играть, но всегда получал мою кисть в единоличное владение.
Наверное, я эгоист. Наверное, надо было согласиться на эвтаназию, как советовали врачи, но я не мог. Не мог представить себе жизни без этого комочка чуда. И это я, а не он лежал три года в коме, не имея возможности жить и чувствовать, и это я должен был тогда упасть в тихим вскриком под колеса унесшегося в неизвестном направлении урода. Но мне досталась иная роль: полтора часа ждать приезда скорой, наблюдая за вытекающей изо рта собственного сына струйкой крови, держать до конца его маленькие пальчики в своей руке, год за годом наблюдать, как истощается его тело, как он лежит безвольный среди мигающих лампочками аппаратов… и надеяться. Непрерывно, бесконечно, бессмысленно.
Я бы хотел проводить с ним рядом каждую свободную секундочку, каждый миг своей никчемной жизни, а вместо этого выступал с какими-то концертами, смеялся, пересчитывал деньги… влюблялся. Я ненавидел мотоциклы и вообще весь движущийся транспорт, но единственная страсть Арни – его Харлей. Я не мог смотреть в серые глаза, не вспоминая об умирающем сыне, но… Арнольд, словно в насмешку, родился среброглазым. И я ненавидел нашего ударника за то, что он насильно выворачивает мою душу наизнанку раз за разом, но… сейчас предмет моей ненависти лежал рядом, тихо посапывая, и чему-то радостно улыбался во сне. Так похоже на Виталю…
Руки сами собой зарылись в его волосы, мягко массируя виски, а из горла с хрипами и слезами вырывалась первая колыбельная. На итальянском.
- Dormire a piedi con una zampa morbida sulle strade e le foreste…
- Я не знал, что ты еще и колыбельные сочиняешь… - Арнольд уже не спал, задумчиво гладя мои пальцы своими.
Черт. Он опять умудрился появиться в самый ненужный момент, опять увидел то, что тщательно скрывалось ото всех. Я вырвал руку из его захвата и быстро ретировался на кухню, чтобы уже там стереть со щек непрошенные слезы.
- Почему ты все время убегаешь, Вить? – Арнольд стоял на пороге, прислонясь к дверному косяку, и вертел в руках рамку с фотографией сына. – Неужели ты думаешь, что от твоих самоистязаний ему станет легче?
- Не твое дело! – я вырвал рамку из рук ударника и бережно поставил ее на стол, украдкой любуясь на такую дорогую улыбку. – Болеешь, вот и иди болей дальше!
- Из нас двоих здесь болен именно ты, - он подошел ко мне из-за спины и притянул к себе, обжигая шею горячим дыханием. – Ты ведь не виноват… Попробуй просто быть счастливым…
И в этот момент так захотелось последовать совету Арнольда. Развернуться к нему лицом, зарыться пальцами в белые волосы, притягивая к себе для поцелуя, затем скользнуть руками вдоль обнаженной спины, одновременно с этим погружаясь языком в его рот… Но с фотокарточки на меня смотрели другие серые глаза. Теплые, умеющие чувствовать, не жалеющие, а просто любящие за сам факт существования. И я не смог…
- Быть счастливым? Уж не с тобой ли? – Арни на миг напрягся. А потом отошел на пару шагов, удивленно глядя в мое лицо. Но на нем снова была маска, снова я прятался сам от себя за ее надежной раскрашенной пластмассой. – Или ты решил, что пара написанных песен сделал нас почти любовниками? Не смеши! Я бы никогда не стал спать с таким уродом, годным разве что только для игр. Ты ведь – просто кукла. Сидишь в глубине сцены и лупишь себе по барабанам. Ты даже стихи пишешь настолько дерьмовые, что блевать хочется от каждого слова… - я старался ударить как можно больнее, показать, что чувствовал сам, но достиг желаемого только последней фразой, сказанной по какому-то наитию. – Да ты даже если убьешь кого-то, и стыда не почувствуешь, не говоря уже о сострадании к другому.
Удар ногой в солнечное сплетение – это больно, но не больнее, чем незаживающая рана на сердце. Я сумел отдышаться только когда за Арнольдом хлопнула входная дверь. И понял, что я – идиот, не сумевший довериться любимому человеку. Отныне между нами стояла стена покрепче масок и холода серых глаз. Мы сами все угробили.
А на следующий день мы репетировали «саундтрек». С голосом Филиппа, электронной обработкой клавесина Кирилла и переливчатыми импровизациями Ворона. И только я старался не морщиться, слыша, как умирает написанная от чистого сердца песня. И только ударник регулярно злился и угрожал засунуть басисту в задницу палочки, если тот (то есть я) не начнет нормально играть.
Но во мне что-то сломалось предыдущим днем. И пальцы уже не так легко и беззаботно скользили по струнам, и заученные до зубового скрежета аккорды казались пустыми и бессмысленными… И даже злобные выкрики из-за спины не могли расшевелить меня. потому что был Виталя, потому что была стена между нами, потому что утром я два часа просидел на кухне, не решаясь смывать с грязной кружки отпечатки пальцев Арнольда. Хотелось оставить себе хоть кусочек его тепла, предназначенного другим.
Уже после репетиции, садясь в автобус, я увидел, как Арни посадил на Харлей и повез в сторону собственного дома какого-то незнакомого паренька, видимо, из фанатов. Вот так и закончилась наша история.
Габаритными огнями ночного города, ревом мотора Харлея и грязной чашкой на кухне, неуместно и глупо оставленной рядом со старой фотографией.
Я посетил пару знакомых дам, пытаясь забыться, влил в себя литра три алкоголя, наплевав на предстоящий завтра концерт, и в порыве отчаяния притащился к дому Арнольда, чтобы уснуть на лавочке под его окнами. Там горел свет, раздавалась музыка, мелькали два силуэта: то поодиночке, то слитые вместе. А я, как дурак, мерз и смотрел, смотрел, смотрел… Впитывал каждой клеточкой своего тела то, что умудрился потерять, толком не приобретя. И даже не запомнил, что мне снилось….

Арноха
Я глазам своим не поверил, когда увидел его в толпе фанатов, выкрикивающих мое имя. Он стоял впереди остальных, молча, и смотрел на меня, не мигая, своими удивительными карими глазами. Он изменился с того дня, когда я видел его в последний раз. Стал выше, даже выше меня, покрасил волосы в красный, проколол губу. Ему идет. Очень.
Мы смотрим друг на друга, долго, очень долго. Кто-то тянет за рукав, поворачиваю голову голову. Кирилл. Смотрит с явным беспокойством, не понимая, почему я вдруг замер. Вновь смотрю на красноволосого парня, киваю ему в сторону гаражей. Кивает и скрывается в толпе.
Я не знаю, зачем привез его домой. Наверное, мне просто нужен был хоть кто-нибудь, с кем я могу говорить откровенно, не скрывая некоторых малоприятных моментов. Слава богу, что в этом мире еще остался человек, знающий все мои тайны.
-Ты изменился, - говорю, глядя на него, расслабленно развалившегося в моем кресле.
Улыбается хищной, плотоядной улыбкой. Мне нравится он обновленный. Мне нравится этот дерзкий, наглый, уверенный в себе молодой человек, пришедший на смену наивному миловидному мальчишке, каким я знал Андрея несколько лет назад.
Он был братом того парня, которого я убил. Он знал о своем брате все, знал, каким отморозком тот был. Но он все равно любил брата, даже такого. И я понимал его, особенно теперь, когда не мог не думать о Вите даже после того, что он сказал.
Андрей подошел ко мне после суда, когда мне дали условный срок, и предложил дружбу. Именно так это и звучало: «Давай дружить!». Фраза, как в детском саде, сказанная, когда протянута для рукопожатия рука. Я ответил: «Давай».
Его мать была против нашей дружбы. И примерно через три месяца после того рукопожатия мне пришлось прекратить наши встречи. К тому же, к тому моменту я узнал, что мой друг – человек нетрадиционной ориентации – смотрел на меня не только как на друга. Это был лучший выход для нас обоих.
Никогда бы не подумал, что когда-нибудь увижу его снова. Такого… другого, но все-таки во многом прежнего. Он появился в моей жизни в самый подходящий для нашей встречи момент. И я принял его так, словно ничего и не было. И он поступил также.
-Я ушел из дома, - отвечает со счастливой улыбкой. – Мать узнала, что я гей. Сдал один из брошенных мальчиков, - последняя фраза произносится с презрением. – Выгнала. Я и ушел, взяв сбережения. Сменил, наконец-то, имидж. Губу, вот, проколол. Болит, зараза.
Даже манера разговора у него изменилась. Говорит короткими, рваными фразами, четко и ясно, без прежних своих «ну» и «ээ…». И это в нем мне тоже нравится.
-А у тебя как? – интересуется.
Ему, похоже, правда интересно. Это приятно.
-Да как всегда, вроде бы, - стараюсь улыбаться беззаботно. – Занят в группе так, что времени на нормальную жизнь не остается.
-И тебе это нравится, - не вопрос, а утверждение.
-Нравится, - киваю, улыбаясь.
Короткая пауза. Поправляет короткий хвостик на затылке, осторожно касается сережки в губе, морщится – больно. И снова улыбается, спрашивает:
-А что на личном фронте?
Мрачнею. Думаю, что ответить. Не знаю, стоит ли говорить всю правду. Хотя… Кто меня поймет, если не он. Решаюсь. И, глубоко вдохнув, начинаю говорить.
Рассказываю все. Вообще все. Потому что знаю, что он – не проболтается. Никому и никогда. Он обещает, а обещания для него – сильнее клятвы. Это я тоже знаю.
Я рассказываю ему о том, что пишу стихи. Рассказываю о каждом из членов группы, вскользь обо всех, кроме Зла. Не могу говорить о нем мало. Говорю, говорю, говорю… Не убираю из рассказа последних дней, всего, что происходило между нами. Но заканчиваю сухо, сокращая его рассказ о сыне до трех слов: «сын в больнице». И почти не говорю о тех, сказанных в пылу эмоций, я надеюсь, случайно вырвавшихся словах: «Да ты даже если убьешь кого-то, и стыда не почувствуешь, не говоря уже о сострадании к другому». Но он все равно все понимает. Слишком много знает обо мне, чтобы не понять…
-Влюбился в парня, нэ? – говорит насмешливо, но во взгляде – искреннее сострадание.
Киваю, заливаясь краской. Нашел, кого стесняться!
-Поздравляю! – улыбается широко, во все тридцать два зуба. – Теперь ты – один из нас!
Но мне как-то не до веселья. Потому что я знаю, что Зло ни за что не примет меня, не посмотрит на меня этим любящим взглядом, каким смотрел на сына. Этот мальчишка ему дороже всех. И, кажется, я ужасно ревную. Потому что обо мне он никогда не скажет: «Самый дорогой мне человек».
Видя мое состояние, Андрей замолкает, мрачнеет. Но потом вновь натягивает на себя эту маску беззаботности, улыбается. И, неожиданно, совершенно некстати, произносит:
-А мне жить негде, Ар. Приюти, а?
И разве я смогу ему отказать?!
-Ну, придется потеснится, мы же тут вдвоем с Кириллом живем… - говорю, растягивая гласные, и тут же, быстро: Нет-нет, ты не беспокойся! Мы с радостью примем тебя в сожители!
Он улыбается, совсем как в прежние времена: от уха до уха, щуря глаза, похожий на улыбающегося кота, если коты вообще улыбаются. Щелкаю его по лбу, хватаю за руку, тяну на себя, заставляя встать. Он теряет равновесие и падает на меня. Валимся на пол. Смеемся, как дети, откровенно счастливо, не думая о завтрашнем дне. Тянется ко мне, легко касается губами губ, улыбается.
-Ты не подумай, я к тебе не пристаю! Девчонки же при встрече целуются, почему бы и нам не…
Усмехаюсь, даю очередной щелбан, встаю и помогаю встать ему. Тащу следом за собой в зал. Достаю из ящиков постельное белье и последнюю свободную подушку. Раздвигаю диван, застилаю постель. От белья приятно пахнет свежестью, словно не лежало в шкафу, а сохло на балконе. Хороший сегодня день.
Потом мы слушали классическую музыку – да, у меня есть целый диск классики! – танцевали жалкое подобие вальса и танго и напивались, то ли с горя, то ли от счастья. Мы выкурили полторы пачки сигарет за несколько часов. Зал пропах запахом дешевого табака и алкоголя, и это – хорошо. Этот запах, он словно из беззаботного прошлого, еще до института. Прошлого, в котором я был обычным мальчишкой, которого интересовали исключительно девчонки да ударные установки. И мотоциклы. Голубая мечта идиота – Харлей-Дэвидсон – сбылась. И оказалось, что не такой уж и голубой, главной она была. Вместе с ней пришли одни проблемы…
Кирилл разбудил нас в два часа ночи. Мы спали на диване, полностью одетые, прижавшиеся друг к другу, а из колонок музыкального центра раздавались звуки вальса. Раз-два-три, раз-два-три…
Я проснулся, когда вернувшийся невесть откуда клавишник выключил музыку. Он стоял у музыкального центра, с неподдельным интересом разглядывая мирно посапывающего Андрея. Прижав палец к губам, я встал с дивана и утащил коллегу на кухню. Там, за горячим чаем с плюшками, я объяснил ему, что Андрей – мой давний друг, которому негде жить. Кирилл оказался не против нового сожителя, что меня очень обрадовало.
Только ложась спать я вспомнил тот взгляд Кирилла, когда он разглядывал Андрея. Изучающий взгляд из-под ресниц. И как он косился на дверь в зал, когда желал мне спокойной ночи…
Кирилл – единственный из группы, чьей ориентации я не знаю. Я знаю, что Филипп – натурал до мозга костей, что Ворон – откровенный гей, что Зло – явно би, как и я. А вот Кирилл – темная лошадка. Каждый вечер он пропадает где-то, возвращается домой много за полночь, на вопрос «Где был?» отвечает абстрактным «Там…».
Начинаю подозревать, что Киря – далеко не гетеросексуал, явно заинтересованный в моем друге. Что ж, из них получится интересная пара. Если получится, хотя я почему-то в этом не сомневаюсь.
Вот с такими вот «целомудренными» мыслями я засыпал, чтобы быть разбуженным дружным смехом моих друзей в… семь утра! Вот козлы! Не могли потише смеяться!!!
Зло
- Нет, ты только посмотри на него! – Кирилл вздернул меня за шкирку, словно котенка, и опять расхохотался. Голова раскалывалась, во рту будто кошки всю ночь гадили (хотя, судя по шерсти на пальто, сие вполне могло быть), а глаза напрочь отказывались открываться. – Ты, спящий красавец, специально выбрал для пьянки вечер перед концертом?
Я поднял на друга красные от недосыпа и слез глаза и… кулем рухнул на пол, отпущенный Кириллом на свободу. Черт… Воспоминания прошлого вечера обрывались где-то на второй бутылке водки и возвращаться упрямо отказывались.
- Ну и что ты делал у нас под окнами? – в голове подозрительно зашумело, а мозги тяжело заворочались, пытаясь переварить информацию: я у дома Арнольда? Какого я тут забыл? Мысли в ужасе жались к стенкам черепа, отказываясь выходить на свет божий. Видимо, Кирилл все прочитал по моим глазам и с тихим вздохом направил меня в ванную. – Ладно, хоть умойся, да я тебя домой отвезу.
- Я помогу, - вдоль стенки в ванную проскользнуло нечто красноволосое, тонкое, щуплое… Бррр… Хотелось надеяться, что это не белая горячка.
Уже под струей ледяной воды я немного пришел в себя и даже припомнил, с кем провел ночь. Похоже, эмоциональная встряска Арнольду удалась так, что я истрахал обеих своих любовниц. Мда… То-то спина побаливала.
- Вот полотенце, - белая горячка на более менее трезвый взгляд оказалась вчерашним пареньком, которого Арни увозил на своем Харлее после концерта. Так это… Стало обидно от осознания того, что меня променяли на крашенного мальчишку, что наши поцелуи и слова на самом деле ничего не значили для ударника. – Меня Андрей зовут.
Да по мне хоть Аристарх Полуэктович! Я почувствовал волну злости, накрывшую меня с головой, и руки как-то сами рванули парня за шиворот:
- Только тронь его своими лапами – убью…
Он испуганно расширил свои говнистые глазенки и попытался вырваться. Щаз! Я не зря таскался несколько раз в неделю в зал – хватка у меня была железная. Но зато под ногами оказалась скользкий пол ванной, который вдруг как-то вывернулся из-под ног и стремительно приблизился к лицу.
- Ой, - этот урод… Нет, он посмел стукнуть меня кулаком в живот! Не то, чтобы это было хоть немного больно, но… Касаться сего священного тела могли только избранные! По губам скользнула злая усмешка: похоже, за прошедший вечер я вполне пришел в себя… Настолько, что даже осточертевшая маска звучала естественно.
- Андрей? – на пороге стоял удивленный Арнольд, скептически взирающий на наше барахтанье на полу. Что, милый, не ожидал? Эта мелкая сволочь вывернулся из-под меня и, вихляя бедрами, направился в другую комнату, по пути чмокнув Арни в губы. МОЕГО АРНИ!!! Так, все быстренько закрыли глазки и не увидели последнюю фразу. Я не ревновал. Ни капли. И бессильное желание врезать этой блондинистой ледышке по морде, а потом жестко отыметь на полу, ублажая свое желание властвовать им – это только негативные последствия пьянства. И все! – Что ты здесь забыл?
Гад. Как он мог так холодно разговаривать со мной? Я же…Я… А что, собственно, я? Веселое бешенство слетело вместе с маской, оставив после себя только чувство вины. Вчера наговорил ему гадостей, сегодня приперся в дом и чуть не избил его любовника. Стоило извиниться, но… Но было слишком больно смотреть в холодные серые глаза и с каждым мигом все больше осознаваться свою ошибку.
- Прости, - главное – не поднимать головы, не смотреть на Арнольда, не касаться его. И все же наши руки столкнулись в узком проходе ванной, когда мы попытались разойтись по делам. И все же я скользнул пальцами вдоль его запястья, притягивая к себе. И все же накрыл поцелуем его рот, заглушая вскрик протеста. – Прости…
Арнольд так и остался стоять посреди комнаты, а я на всех парах рванул к выходу, по пути выдернув из объятий красоноволосого парнишки Кирилла.
- Куда несешься-то? – клавишник несся за мной, перепрыгивая через две ступеньки, и отчаянно матерился. – Я даже ключи не взял!
- Держи! – я бросил ему брелок с прихваченными по пути с тумбочки ключами и нырнул на заднее сиденье автомобиля. Где и растекся невменяемой лужицей. Идиот… Какой же я идиот!
Спустя десять часов перед очередным концертом вся группа собралась на разбор полетов.
- Если он, - Арнольд ткнул в меня пальцем, заставляя сжимать кулаки, - опять начнет лажать, то я ухожу из группы!
- Да ты сам научись палочки в руках держать! – не мог же я остаться в долгу?
- Урод!
- Придурок!
- Козлина!
- А ну цыц! – между нами вклинился сердитый Кирилл и наставительно произнес. – Сейчас мы ДРУЖНО выйдем на сцену и отыграем концерт. Все разборки будете устраивать после.
- Да я даже касаться его побрезгую, - последнее слово должно было остаться за мной. Конечно, ударник рыпнулся что-то сказать, но в дверь гримерки протиснулся работник сцены:
- Ребята, выход через пятнадцать минут.
- Пошли.
И мы пошли. Точнее, они пошли, а я остался. На красочном экранчике мобильника весело сверкало до боли знакомое имя: Хельга. Неужели? Сердце екнуло в предвкушении, а в горле комом застыли слова. Он пришел в себя? Мой маленький, счастье мое… Теперь все должно было закончиться…
- Виктор Мазло?
- Да, это я… - опять приятный голос. Я боялся таких голосов, боялся до ужаса с момента аварии. Сердце билось где-то в горле, а в желудке уже вырастало осознание того, что случилось на самом деле. Но почему я не почувствовал?
- Я сожалею, но ваш сын…- НЕТ! Трубка мгновенно полетела в стену, чтобы осыпаться мелкими пластмассовыми кусочками, и уже в воздухе прозвучало роковое слово. -… мертв.
Нет. Мой малыш, моя единственная радость в жизни… Три года, три чертовых года, которые я мог быть с ним, в один миг полетели коту под хвост. Репетиции, концерты, поклонники, улыбки – это прошлое. Умер тот, ради которого я заставлял каждый день биться свое сердце, не было больше моего Витали. И как-то сразу неважным стало все: исписанные нотами листки, глупые аккорды и переборы струн, надрывные вопли со сцены и пачки денег, выплаченных за выступление. Важным остался только образ изможденной мальчишечьей головы с желтоватой кожей на слишком большой больничной подушке, писк приборов, провода и… полное одиночество. Он ушел, потому что меня не было рядом, потому что остался один в чужой стране, потому что я в тот день шел слишком быстро.
Но в душе не было боли, только странная пустота. Нет. Мой мальчик жив. Он может бегать, улыбаться, чувствовать тепло чужих рук на своих плечах. Это меня положат в кремационную печь и закопают на глубину более метра. Это я никогда больше увижу неба и звезд, не смогу коснуться поцелуем любимого, не услышу своего имени из его уст. Я мертв…
Холод сковывал все тело, клеточка за клеточкой, начиная от пальцев рук, пробегаясь колкими иглами по спине, заставляя замереть легкие… сердце… взгляд… И осталась только равнодушная, бесчувственная темнота. Ей было все равно на прошлое, ее не страшило будущее, и даже настоящее казалось ей пустой иллюзией. А я плыл по ее рекам, поглощаемый жаждой смерти…
- Витя… - из небытия меня выдернуло чужое прикосновение. Арнольд. Он мог жить, мог позволить себе беспокойно вглядываться в мое лицо, мог просто быть. И на смену равнодушию пришла боль. Адская, затягивающая глаза красной пленкой, разрывающая на куски вновь забившееся сердце. Почему он? Почему это все досталось кому-то, а не моему сыну? Почему мне не дали спасти его??? – Вить?
Я рванулся к ударнику, накрывая его рот поцелуем, сразу проскальзывая языком в жаркую глубину рта. Я ненавидел его, желал только боли и отчаянно пытался ее причинить. Разорвав на груди концертную рубашку, сильно притиснув бедрами к гримерному столику, зло, до крови, прикусив его нижнюю губу. Я запускал пальцы в его волосы, заставляя максимально откинуть голову, кусая кожу длинной и даже изящной шеи, дергая свободной рукой за ремень его брюк. А он не сопротивлялся, только покорно подставлялся моим укусам, болезненным щипкам, впивающимся в тело ногтям. И захотелось сломать его. В отместку за чужую смерть, в отместку за собственную жизнь, убивая в Арнольде саму надежду.
Он жалобно и как-то протяжно всхлипнул, впиваясь пальцами в мои плечи, когда я протолкнул в него сразу два пальца. И тут же получил еще один болезненный укус в плечо. И тут же оказался животом на журнальном столике, предоставив мне в распоряжение нетронутую пока еще спину. Арнольд не видел за вуалью собственных слез мокрые дорожки на моих щеках, не слышал за собственными стонами моего рычания, не чувствовал моей всепоглощающей ненависти. До тех пор, пока я не вошел в него с размаху, за волосы вновь притягивая к себе для поцелуя. Но отвечал. Отвечал, бесстыдно насаживаясь на мой член бедрами, выкрикивая в полный голос мое имя, сжимаясь внутри так, что хотелось умереть от переизбытка чувств…
Ударник, мужчина, холодная ледышка. Я дрочил ему резкими движениями, едва не сдирая чувствительную кожу, имел его, ощущая его липкую кровь на себе, слушал его крики… и ненавидел. Но теперь уже себя. За то, что посмел причинить другому боль, за то, что не увидел за сталью глаз истинного человека.
И движения стали мягче, бережнее. Руки сместились на соски, принимаясь поглаживать и успокаивать их. Целовал его в шею, зализывая укусы, шепотом просил прощения и наконец-то чувствовал себя живым.
- Злооо… - Арнольд вдруг как-то прогнулся, откинул мне на плечо голову, впился пальцами в мои бедра… И кончил прямо на тюбики краски, зеркало, собственную рубашку. И уже следуя за ним, я успел увидеть в зеркальном отражении красную мордашку Ворона. Спустя сотую долю вдоха, я и сам погрузился в фейерверк оргазма.
Спустя какое-то время, сидя на холодном полу гримерки и выцеловывая каждый миллиметр на коже Арнольда, я успел прошептать только:
- Я ухожу из группы. Давай споем нашу песню?

Арноха
Бью в барабаны, что есть мочи, почти не попадая в ритм. Зачем он это сделал?! Зачем… Хочется кричать это слово в микрофон, но голос пропадает, стоит только об этом подумать. И я не думаю. Не думаю, и пою совсем о другом. Обо всех надеждах и страхах, что сейчас мучают нас. Меня, Зло, Ворона, Филиппа, Кирилла. Всех нас.
Пою выученные наизусть строчки, смотрю на кричащую что-то толпу. Но слышу только бас. Уверенный перебор струн, аккорды, названия которых я никогда не выучу. И голос, вопрос, въевшийся в память, разъедающий все, что было до него.
-Давай споем нашу песню?
Да, она наша, эта песня. Музыка, слова… Они наши, они – часть нас. В них – мы. Все, что с нами было, все, что будет. Нет только настоящего. Того, что произошло между нами в гримерке. Того, свидетелем чему стал Ворон. Он ничего не сказал. Но он очень многое подумал…
Перевожу взгляд с толпы на Филиппа. Он сидит прямо на сцене, глядя в толпу. О чем он думает? Неизвестно… Господи, Фил, что же ты творишь? Зачем тебе все эти девицы на одну ночь, когда рядом есть тот, кто тебя любит, кто мечтает о тебе, думает о тебе… Ворон… Уверенно, не глядя на Фила, играет. Но я знаю, как ему хочется бросить хоть один взгляд, украдкой. Но если он посмотрит – сфальшивит. Я знаю… Потому что тоже хочу посмотреть на самого дорогого мне человека. Но – нельзя. Потому что голос дрогнет, и с губ сорвется предательское: «Зачем?».
После концерта стараюсь не смотреть в зеркала. Я вообще не захожу в гримерку, потому что знаю, что там. Но зеркала повсюду. В коридоре, в холле. И я вижу в них себя. Тяжело дышащего, взъерошенного, полуголого, с распухшими от поцелуев и укусов губами… Следы укусов на шее невозможно скрыть. Провожу пальцами по покрасневшей коже. Совсем не больно. Больно там. Где-то в районе сердца…
Не прощаясь ни с кем, ухожу через черный ход. Странно, но там – никого. Никаких фанатов. И Харлей, никем не тронутый. Сажусь, вжимаю газ до упора. Хочу забыться. Хочу, чтобы исчезли все звуки, кроме рева двигателя и завываний ветра. Хочу ничего не видеть, не чувствовать… Забыть. Забыть обо всем, и о НЕМ – в первую очередь. Хочу… разбиться. Чтобы насмерть. Быстро и почти безболезненно. А там… будь что будет. Интересно, он будет плакать?
Торможу. Оглядываюсь, не понимая, где я. И вдруг доходит. Это ЕГО дом. Там, на третьем этаже – его квартира. Господи, даже в забытьи я приезжаю сюда… Зачем? За что мне все это? Хочу…
На набережную! Вперед! Вжать газ до упора и резко на тормоз, у самой набережной, распугивая голубей. Перегнуться через ограду, едва не упасть. Смотреть на песок, на воды реки. Холодные, наверное… А там, через реку… Другая страна, другие люди. Может, уехать? Но… это ведь не выход. От себя не убежишь…
- Я ухожу из группы.
Нет! Ты не уйдешь! Ты не оставишь меня одного, снова. Иначе… руку в карман куртки, нащупать холодный прямоугольник телефона, достать, набрать отпечатавшийся в памяти огненными буквами номер… услышать до боли знакомый голос…
-Да?
Голос такой холодный… Лежу на набережной, на бетонной ограде, глядя на звезды. Куртка надета на голую кожу, но холодно не от этого. От его голоса. Ледяного, чеканящего слова… За что ты так со мной?
И хочется плакать…
-Арнольд?
Теплее. Еще теплее. Губы сами растягиваются в улыбке, а по щекам текут горячие слезы. Никогда не думал, что слезы могут согревать…
-Арнольд?! – в голосе – страх. Мне тоже страшно, мой любимый… враг. – Да скажи же ты хоть что-нибудь!!
-Я. Тебя. Люблю.
И телефон летит куда-то вниз, вылетев из расслабленной руки. Хочу туда же, вслед за ним. Там будет спокойно и тихо. И тепло. Словно лежишь, закутавшись с головой в одеяло. А рядом сидит кто-то, кто невероятно дорог тебе, защищая твой сон. И ничего уже не страшно…
Встаю. Словно во сне бреду вдоль набережной, останавливаясь то и дело, чтобы, запрокинув голову, взглянуть на звезды. И жалею, что телефон там, внизу. Так хочется тебе позвонить!
-Девушка, одолжите на минуточку телефончик!
Беру в руки чужой, теплый телефон, набираю номер. Гудки, гудки, гудки…
-Спасибо.
-Не берет трубку?
-Ага.
-Поссорились, наверное?
-Угу.
-Не беспокойтесь, она остынет и вернется к вам!
-Наверное.
-Будьте оптимистом!
-Буду, девушка.
И добавляю, когда она отходит на приличное расстояние:
-В следующей жизни.
Знаешь, если бы ты был бы не «он», а «она», все было бы по-другому. Не так больно. Ты бы рассказал о своем сыне в самом начале, и я бы жалел тебя. Жалел, но не любил. Потому что люблю я тебя именно таким: скрытным, упрямым, сильным… волком-одиночкой. Хотя какой из тебя, к чертовой бабушке, волк?! Серый… из сказки про Красную Шапочку. Который всех ел, ел, ел… Ты съел меня живого, Зло. И осталось только тело, пустая оболочка… Но в этой сказке не будет охотника, который меня спасет…
-Ой, простите ради бога! – приятный мужской голос.
Он налетел на меня, когда бежал вдоль набережной, спеша куда-то. Мужчина. Высокий, выше меня. В длинном старомодном пальто и фетровой шляпе. Как детектив из прошлого века…
-Прощаю, - с горькой усмешкой.
Он проходит мимо, а я оборачиваюсь ему вслед. И вдруг вспоминаю, что оставил Харлей стоять у набережной, с ключами в замке зажигания… Идиот!
Его там, конечно, уже нет. Оседаю на землю, смеюсь истерически. И плачу. Это истерика, да? Смех, слезы… Любовь, ненависть, злость… и равнодушие. А плевать! Плевать, что телефон валяется где-то внизу, плевать, что ты уходишь из группы, плевать, что ты бросаешь меня, плевать, что Харлей угнали…
-Могу я вам чем-нибудь помочь?
Снова он. Смех становится громче. И вдруг притягиваю его за отвороты пальто и целую. Просто потому, что больше вокруг никого нет, и ужасно хочется целоваться. Он не отталкивает, но и не отвечает. И вскоре я уже и сам отпускаю его. Извиняюсь. Поднимаюсь с пола, подхожу к краю набережной, смотрю вдаль…
-Вы выглядите как человек, который вот-вот покончит с собой.
-Может быть, - задумчиво киваю.
-Я могу сделать так, чтобы вы ничего с собой не сделали?
И вдруг понимаю, что да, может. Улыбаюсь. Едва заметно, но уже искренне. Это не истерика. Это уже хуже. Это то, что бывает после того, как умираешь, а заново рождается только душа… И тело отторгает ее, как нечто чужеродное.
-У вас есть сигареты?
Протягивает пачку и зажигалку. Закуриваю. Он закуривает тоже. Молчим, глядя на воды реки.
-Женщина? – интересуется осторожно.
-Мужчина.
-Аа… - понимающе протягивает он.
И мне кажется, что, да, понимает. ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понимает. Когда я сам не понимаю себя…
-Как вас зовут? – спрашиваю, не зная толком, зачем.
-Сергей *Зверев БУ-ГА-ГА!!*.
Протягиваю руку для рукопожатия:
-Арнольд.
-Красивое имя, - пожимая руку.
-Я и сам красивый, - отвечаю в твоем духе, Зло.
Он смеется. У него приятный смех. Он вообще такой очень приятный.
Закрываю глаза и позволяю себе расслабиться. Перегибаясь через ограду, почти падаю вниз. Но меня удерживают сильные, теплые руки. На такого человека можно положиться. Я бы положился. И плевать, что люблю другого… Или…
-Не одолжите ли телефончик? – спрашиваю, открывая глаза.
Он молча протягивает телефон. На этот раз ты поднимаешь трубку:
-Да?!
Голос раздраженный. Беспокоишься за меня, Зло?
Что я творю? Я так… похож на тебя. Словно надев какую-то маску, играю с людьми. Как ты с остальными – до того момента, как узнал, что твоего сына больше нет. Вот только на тебе была маска. А это – я. Жуткое существо, жившее во мне долгие годы, пробудилось. И я стал им.
-Или не люблю.
И снова вешаю трубку. Протягиваю телефон владельцу.
-Спасибо. Если он вам будет звонить, пошлите его от моего имени на х*й.
Сергей усмехается. Я – тоже. Кажется, мы прекрасно понимаем друг друга.
Кивнув ему на прощанье, ухожу, не сказав больше ни слова. Иду домой, медленно, растягивая удовольствие от прогулки по ночному городу. На душе спокойно. И неожиданно тепло.